Паутина чужих желаний - Страница 37

– Я пойду… – Сапоги мокрые, и босым ногам в них почему-то больно. – Сейчас, одну секундочку. – И пальто все никак не хочет налезать, и псиной от него воняет. – Тебе ж не нужны доказательства, значит, я просто так тебе скажу, по старой памяти… – А свет какой-то тусклый, и в голове шумит, наверное, от злости.

– Убирайся…

– Уже, но все равно скажу. – И пол под ногами шатается, а затылку холодно. – У тебя родинка на заднице. Справа. Нет, слева. И губу ты во время секса прикусываешь, а глаза закрываешь. И вообще, мне тогда совсем не понравилось, и я соврала, что ты супермен, чтобы тебя не обижать, потому что ты хотел, чтобы я так сказала. Мне больно тогда было и страшно, а ты, Козырь, так ничего и не понял, потому что козел…

Я сделала шаг. Пол качнулся, свет мигнул и померк, а затылку вдруг стало больно, так больно, что я, кажется, закричала.

Я падала, тряпичной куклой оседала на пол, наверное, я умирала…

Последнее, что я помнила, это Вовкины руки и голос:

– Ева…

Ерунда! Не меня зовет. Ту, другую, которую помнит. Обидно и больно. И хочется умереть…

– Ева!…

Уже не больно. Только слабость. И во рту металлический привкус, и паутина на запястье пульсирует в такт сердцу. А лежать мягко, тепло, и даже приятно. А глаза открывать не хочется. Не буду, потому что боюсь…

– Эй… – Лица касается что-то горячее, чуть шершавое. Это что-то пахнет сигаретным дымом и гладит меня по щеке. – Эй, ты как?

Вовка?… В моей жизни нет больше Вовки Козырева, он меня прогнал. В моей жизни есть боль, чужая судьба и паутина, в которой я запуталась окончательно.

– Ну-ка, открой глаза, посмотри на меня.

Не хочу, но подчиняюсь – открываю и тут же щурюсь от электрического света. Надо мной маленьким солнышком торшер и рыжая Вовкина морда. Вовка смотрит внимательно, не смотрит даже, а всматривается, изучает.

– Сейчас я уйду. – Во рту не только металлический привкус, но еще и сушь небывалая, и глотать больно.

Пытаюсь сесть, но руки, те, что секунду назад ощупывали мое лицо, не пускают, ложатся на плечи, прижимают к дивану.

– Подожди. – В медово-рыжих глаза неверие пополам с надеждой. – А что было потом, после того, как ты сказала, что я супермен?

«Ты» сказала, а не «она» сказала… Неужели пытается поверить?…

– Потом я разревелась.

Хорошо это помню, точно вчера все случилось. А ведь не вчера. Нам тогда было по семнадцать. Нет, Вовке уже восемнадцать. Первый взрослый день рождения, его день рождения. Квартира в полном нашем распоряжении на целую ночь, предки уехали куда-то за город. Гости тоже разошлись. Только я осталась. Не потому что хотела, а потому что маменька бы меня домой не пустила, а ночевать в подъезде холодно. И Вовка сказал: «Оставайся, Евочка-припевочка, я тебя не съем».

Он не обманул, почти. Только странно все получилось, может, потому что мы пьяные были? Нет, не пьяные, Вовка всегда мало пил, а на меня алкоголь вообще почти не действует. Просто так вышло: его глаза эти кошачьи, губы горячие, руки неловкие и какая-то неожиданная для нас обоих порывистость. В общем, я не смогла устоять. Помню, подумала тогда, что лучше уж с Вовкой в чистой постели, чем с каким-нибудь уродом в заплеванной подворотне. Помню, чем закончилась эта наша порывистость: враньем о супермене и моими слезами. Он тогда испугался, попытался меня обнять, а мне не до объятий было. Случайный секс вышиб почву из-под ног, все понятное и правильное превратил не пойми во что. Был Вовка Козырев лучшим другом, а теперь он кто?… И я кто? И как нам с ним после этого?… Я ревела, зарывшись лицом в хрустящие, накрахмаленные простыни, а он гладил меня по спине, а потом сказал:

– Ева-королева, – твердо так сказал, решительно, я даже реветь перестала.

– Ты сказал, что королевы не плачут. – Я опять попыталась сесть. – Никогда не плачут.

…А потом наше детство как-то сразу закончилось. Мы, конечно, и встречались, и болтали иногда, и даже шутили, а ночь ту дурацкую вроде как забыли. Только прежней незамутненности между нами уже не было, а что вместо нее появилось, я и сама не понимала, поэтому выбросила все из головы. Лето пришло быстро, а вместе с ним выпускные, а потом и вступительные экзамены. Вовка готовился в МГУ, я в педагогический. Он поступил, а я пролетела и целый год работала на рынке, торговала абхазскими мандаринами и сухофруктами. Днем торговала, а по вечерам готовилась к поступлению, только уже не в педагогический. Рудик, мой рыночный работодатель и вообще неплохой мужик, сказал, что педагогика – это не профессия, и если я хочу жить по-человечески, то нужно идти в торговлю. И я пошла, выучилась на товароведа. Кое-что мне из полученных навыков пригодилось, только не сразу, а чуть позже, когда начала собственный бизнес. И даже не институтские навыки, а уроки того самого Рудика, торговать и торговаться он умел великолепно и меня научил. С Вовкой мы с тех пор виделись от случая к случаю, все реже и реже, но радовались каждой встрече, как в детстве, мне так казалось.

– Я не понимаю. – Он крепко зажмурился и потряс головой. – Если ты – это она, то почему ты такая?

Какая? Неказистая и беспомощная? Кто бы мне рассказал, почему, я бы с ним своим будущим наследством поделилась.

– Ты меня выслушаешь? – Головная боль почти прошла, но оставила после себя слабость и мерзкое металлическое послевкусие.

– Выслушаю. – Он открыл глаза. – Не обещаю, что поверю, но выслушаю.

– И на том спасибо, добрый человек. – Я села, переждала головокружение и попросила: – Дай сигарету.

– Ты же не курила, – сказал Вовка и тут же поправился: – Ева не курила.

– А много ты знал о ней? – усмехнулась я. – Мы виделись-то с тобой когда в последний раз, помнишь?